На улице густо моросил мелкий дождь. Одно мгновение, пока свет ее свечи отражался от мокрой поверхности плит двора, она видела всадников у ворот и встречающих их монахинь. Но тут свечу задуло порывом ветра, и ночь стала черна, как сажа. И все же она успела разглядеть епископа Гвальтельма, сходящего с высоких носилок. Тотчас она стремглав кинулась к воротам.

— Ваше преосвященство, есть ли какие вести для меня?

Дождь усилился. Епископ прошел под свод галереи и только тут остановился. При скудном свете фонарей в руках монахинь она различила его лицо. Он глядел на нее хмуро. Правда, Эмма не, помнила, чтобы его лицо освещалось радостью. Он медленно поднял руку и перекрестил ее ладонью, она преклонила колени и поцеловала его перстень.

— Преподобный отче…

— Позже. Я позову тебя.

— Дай хоть прийти: в себя с дороги его преосвященству, — суетилась Стефания

Тяжелая дверь закрылась со скрипом, как со стоном. Эмма осталась одна в кромешном мраке. Медленно опустилась на каменный выступ стены. Три месяца ожидания… и вот теперь она узнает свою судьбу. От волнения она почувствовала себя совсем ослабевшей. Сидела не шевелясь, чувствуя, как холод проникает под накидку, леденит ноги.

Пару раз выходили монахини, говорили, что епископ изволит трапезничать с матерью-настоятельницей. От большого сарая, где расположились сопровождающие Гвальтельма вавассоры, долетал шум, мелькали отблески огня. Эмме пришла было мысль пойти узнать хоть что-то у них. Но сил не было. И она боялась, как она боялась!

Показалось ей или нет, (но в ту минуту, когда при слабом свете фонарей она разглядела лицо Шартрского епископа, в глазах его явно читалось сочувствие. Но нет. По его лицу никогда ничего нельзя было прочесть. Он всегда был сух и мрачен. Даже с Дуодой. И с чего бы ему сочувствовать ей, Эмме? Правда, она уже узнала, что именно он поспешил доставить ее к Геновеве-целительнице. Да и разве их не связывало то напряжение на стене Шартра, где Гвальтельм не менее, чем она сама, рисковал своей жизнью, неся покрывало Богородицы? И все же… О небо! Что случилось? Что с Ролло? Нет, с ним ничего не может случиться… А если с ним все хорошо, то они встретятся. Она придет к нему, какие преграды бы ни встали на пути. И небо не оставит ее, если она не изменит самой себе, не сдастся.

Она совсем закоченела, когда появилась сестра-белица и сказала, что Гвальтельм кличет ее.

При свете небольшой свечи, огонек которой слабо освещал сводчатый проход, они прошли по коридору и поднялись по узкой лесенке. Сестра-белица отворила узкую дверь в толще стены, и Эмма, склонившись под низкой аркой, шагнула вперед. Она оказалась в довольно просторном покое со сводчатым потолком, опиравшимся на тяжелые колонны по углам. Вдоль стен стояли простые скамьи из темного дерева. На подиуме очага под колпаком рдела теплом куча раскаленных угольев. Перед ним стоял заставленный кушаньями стол, освещенный пятью белыми свечами в высоком подсвечнике.

Епископ сидел вполоборота к входу, и настоятельница лично подносила ему таз для омовения пальцев. Когда вошла Эмма, он даже не повернулся, но Эмме показалось, что, когда Стефания подавала ему полотенце, на ее устах промелькнула злорадная улыбка и она бросила на Эмму торжествующий взгляд.

Наконец Гвальтельм повернулся. Белая оборка его облегавшей голову шапочки странно контрастировала с его деревянным лицом. Оно ничего не выражало, взгляд был спокойным. Жестом он пригласил молодую женщину к столу.

— Садитесь, дитя мое.

Он сам налил ей в кубок темную густую жидкость из парадного кувшина аббатисы — серебряного с крышкой в форме головы дракона.

— Выпейте, Эмма. Это подогретый пигмент[43]. Вам надо согреться, ибо у нас будет долгий разговор.

Она машинально взяла кубок, отхлебнула и опять ожидающе устремила взгляд на Гвальтельма. Он тоже глядел на нее. Боже правый, он совсем не думал, что она выкарабкается, а вот надо же… Была ведь что труп. А вот теперь все так же хороша собой. Разве что исхудала и под глазами залегли тени. Но это только придает ее облику какую-то трогательность. Гвальтельм подумал, что ему жаль ее. Ибо сейчас, по сути дела, он собирался разбить ее надежды, навсегда лишить ее счастья. Счастья?.. Глупости! Эта женщина вела грешную, беспутную жизнь. Они и так собираются поступить с ней мягко. Куда лучше, нежели она заслуживает.

Эмма первая не выдержала:

— Ради самого Создателя, не тяните, отче. Три месяца ожидания — достаточно долгий срок, чтобы искушать мое терпение.

Гвальтельм глубоко вздохнул.

— Три месяца… неполных три, сказал бы я. Однако за это время произошло столько событий. Что ж, начну с самого начала.

Он сплел на груди короткие пальцы, принял достойный вид. Мать Стефания сидела в стороне, опустив веки на скользящие меж пальцев зерна блестящих четок, прятала в уголках тонких губ торжествующую улыбку. Эмма же была напряжена, как струна.

— Когда норманны отступили от Шартра, — заговорил Гвальтельм, — герцог Роберт продолжал преследовать их. Причем отказался от помощи принца Бургундского и Эбля из Пуатье. Они были ему уже без надобности, ибо франки, воодушевленные победой под Шартром, сотнями и тысячами вливались в его войско. Теперь люди надеялись с Божьей помощью навсегда покончить с язычниками, основные силы которых — более семи тысяч — полегли под городом Покрова Богородицы.

Да будет тебе ведомо, женщина, что весь луг перед Шартром теперь именуют не иначе как Пре-де ля-Рекюле, поле Отступления, и даже из Рима приезжал в Шартр папский легат и лично освятил это место. Там решено построить великолепную церковь, а каменщики принялись за изготовление барельефа, который будет установлен на хорах собора и на котором будет увековечена победа христиан над северными язычниками.

Епископ перевел дыхание. Взглянул на Эмму. Она не произносила ни слова, но глаза горели нетерпением. Гвальтельм чуть нахмурился. Понимал — ее не интересовали франки, ей нужны были известия о норманнах, а точнее, об одном лишь человеке — о Ролло. Но он не спешил. Стал излагать все по порядку.

— К началу сентября войска Роберта Нестрийского перешли границу на реке Авр и с ходу захватили ряд приграничных крепостей — Верней, Тилдерс и Нонан-корт. Франки ликовали. Однако, когда они перешли реку Итон и продвинулись в глубь Нормандии, удача отвернулась от них. На них нападали тайно и неожиданно, громили их обозы, их поджидали засады, а крестьяне-проводники заводили их в самые гиблые места и топи. С большим трудом они добрались до Бретейля, но потеряли столько людей и фуража, что вынуждены были остановиться. С удивлением убедились, что даже нормандские франки встречали их неласково, спешили уйти в леса со всем скарбом, и герцогу нечем было пополнять провиант. И тогда герцог понял, что случилось немыслимое: нормандские христиане продали душу дьяволу — они не желали служить Робертину, ибо их вполне устраивал Роллон.